Нелепый и бесславный путч, устроенный группой коммунистических реакционеров в августе 1991 года, сорвал подписание полностью согласованного союзного договора между девятью республиками. Началось бегство республик-партнеров от Москвы, над которой, как многим тогда казалось, витали зловещие тени новых заговоров.

Москва предпринимала отчаянные попытки остановить развал, но все усилия были в основном тщетными. Республиканские элиты, осознав, какой редчайший шанс им выпадает, не желали его упустить.

Коммунисты – за развал Союза

Первый и, по существу, нокаутирующий удар нанесла Украина. 24 августа Верховная рада в Киеве приняла декларацию независимости, начинавшуюся словами: «Исходя из смертельной опасности, нависшей над Украиной в связи с государственным переворотом в СССР 19 августа 1991 года...»

Авторы декларации недвусмысленно указывали народу на главную причину поспешного отделения от Москвы. Кстати, за выход из СССР проголосовали в парламенте украинские коммунисты, составлявшие на тот момент абсолютное большинство в Раде. Впрочем, их партийность уже не имела значения.

В тот же вечер у нас с Ельциным состоялся подробный разговор о возможности спасения Союза в каком-либо обновленном варианте. Я пришел к президенту с текстом украинской декларации, которую записал собственноручно по телефону под диктовку моего друга – депутата Рады Сергея Конева. Говорили в кабинете Ельцина в Белом доме, вокруг которого еще маячили остатки недоразобранных баррикад. Декларация стала для Ельцина неприятным сюрпризом, читая ее, он медленно сжимал и разжимал пальцы на правой руке. Это не было проявлением гнева, он так сосредотачивался.

Особенно поразило Ельцина принятое украинским парламентом одновременно с декларацией решение о взятии под свою юрисдикцию всех расположенных на украинской территории военных формирований СССР и о создании собственного министерства обороны.

Я говорил президенту о том, что сейчас имеет значение каждый час, потому что за формальным актом провозглашения независимости последует множество юридических шагов, которые будет невозможно отыграть назад. Поэтому надо пытаться влиять на события до того, как будут приняты документы необратимого характера. Наша принципиальная позиция – именно реформа, а не тотальный распад Союза. Нужно держаться за проект нового договора, согласованный в Ново-Огарево и парафированный девятью республиками.

Самое важное – попытаться любой ценой заморозить ситуацию на время переговоров. Необходимо разговаривать с теми, кто де-факто принимает решения в той или иной республике.

Прежде всего, нужны превентивные беседы Ельцина с первыми лицами по телефону. Доверительно рассказать об обстановке в Москве, в России, убедить собеседников не торопиться с отделением от нас до детального обсуждения возможных вариантов действий. Обещать главам республик личную поддержку, обещать помощь рублевой наличностью для расчетов с бюджетниками. Намекать на некие выгодные варианты, которые будут предложены в ходе переговоров. Главная цель – замораживание ситуации и выигрыш хотя бы нескольких дней.

Кроме того, нужен прямой дипломатический рейд по самым важным для нас республикам. Придется разговаривать на их территории, потому что вытащить кого-либо из лидеров сейчас в Москву практически невозможно. Сам Ельцин не мог покинуть Россию в тот момент, да и ехать первому лицу, рискуя получить от ворот поворот, нелепо. Поэтому ехать должен был вице-президент Александр Руцкой, второе по статусу лицо в стране. С ним должна быть команда, способная обеспечить переговоры с выходом на какой-либо итоговый документ.

На первых местах по важности Украина и Казахстан: огромные территории, большое русское население. И понятно, что очень сложно будет с Прибалтикой, понятно, что невероятные сложности ожидают нас в Азии и на Кавказе, поэтому для начала нужно создавать какое-то ядро, вокруг которого потом можно было бы пытаться собирать союзников. Таким ядром могли бы стать славянские республики: Россия, Белоруссия, Украина, а также, возможно, Казахстан.

Ельцин согласился со мной: да, ехать надо. Любой шанс надо использовать. В каждой из этих республик, сказал он, старайтесь найти политических союзников и опереться на них. Постарайтесь, если будет такая возможность, сразу подписать какие-либо документы, закрепляющие ситуацию, а я буду со всеми лидерами говорить по телефону.

Ельцин сказал, что уже разговаривал с Кравчуком и Назарбаевым, что у них выжидательная позиция: они ссылаются на давление со стороны общественных движений и парламентов, но, в принципе, к разговору готовы. Решено было с этих республик и начать. Уже совсем поздно мы согласовали план действий с Руцким.

В условиях «мирного времени» такими вопросами должен был заниматься Андрей Козырев. Но российский МИД еще только формировался, а главное – в те дни власть во многих республиках, по сути, была в руках общественных организаций, народных фронтов, традиционная дипломатия оказалась бы неэффективной.

Кроме того, не хотелось и спешить с переводом наших отношений с республиками в разряд «международных». Нужно было использовать личные связи с нашими недавними соратниками. Поэтому мы решили не ставить в известность о своей поездке украинский МИД. Я позвонил зампреду исполкома города Киева Омельченко, хорошо мне знакомому, и попросил, чтобы нас встретили в аэропорту Борисполь, а Ельцин обещал связаться с Кравчуком.

Утром 28 августа мы с Руцким вылетели в Киев. С нами в самолете было несколько международников из аппарата Верховного совета РСФСР и трое помощников Руцкого. Мы понимали, что нам предстоят трудные переговоры, но и представить себе не могли, насколько трудные.

Началось уже с того, что после приземления в аэропорту Борисполь мы просидели в самолете два часа. Мы не ждали никаких протокольных жестов. Ждали, что вот подкатят трап, поздороваются, дадут машину и мы отправимся к Кравчуку. Не тут-то было! Ни трапа, ни машины. Мы через связь пилотов связались с начальством аэропорта, попросили выпустить нас из самолета, но нам отвечали уклончиво. Мы ждали, теряясь в догадках.

Мы не знали, что в Киеве с этого утра фактически уже всем командовал «Рух», а Кравчук оказался в полуизоляции, едва ли не пленником. Руховцы во главе со своим лидером Вячеславом Чорновилом контролировали даже аппарат Рады вплоть до того, что сами решали, с кем Кравчуку можно разговаривать по телефону, а с кем – нет. Когда Борис Николаевич позвонил, руховцы просто-напросто не соединили его с Кравчуком. Они опасались, как бы недавний коммунист Кравчук не сговорился у них за спиной как-нибудь с Москвой, например, о статусе войск или отдельных территорий вроде Крымской Автономной Республики.

Страх перед Ельциным

В Киеве, да и вообще во всех национальных республиках в те дни воцарился страх перед новым сильным человеком России – Ельциным. Еще недавно он был для них соратником и демократом, а сейчас, на волне великой победы над огромной коммунистической глыбой, Ельцин превратился в какую-то титаническую, едва ли не мифическую фигуру. Многие боялись, что сейчас он может соединить свою огромную популярность со всеми ресурсами Союза и создать новую империю. Ведь у Ельцина и до путча было немало поклонников в национальных республиках, а после путча их стало гораздо больше.

И вот мы сидели в самолете, а украинские руховцы, которых я знал лично, со многими общался по-дружески, два часа совещались, решая, пускать ли нас в Киев. Наконец подали трап, и через несколько минут мы оказались в аэропорту, в зале официальных делегаций, где нас встречали незнакомые мне активисты «Руха». Настроены они были воинственно.

Разговор сразу пошел буквально на грани фола: зачем приехали? Чего хотите? Мы уже отделились, вы что – не слышали? Надо было спросить разрешения, прежде чем пересекать границу независимого государства...

Все на полном серьезе и весьма враждебно.

Я говорю: ребята, давайте остынем, телекамер здесь нет, вы не на трибуне. Еще не так давно мы с вами были по одну сторону баррикады, так чего вы ощетинились? Мы же не на танке приехали... Кое-как удалось снять напряжение. Во многом еще благодаря тому, что удалось связаться по телефону аэропорта с самим Чорновилом. Он был, конечно, последовательным националистом, но при этом человеком умным, глубоким и порядочным. Именно он тогда велел своим сторонникам сбавить накал.

Наконец-то поехали в Киев. Возле здания Верховной рады на берегу Днепра мы увидели 50-тысячную толпу и физически почувствовали, как раскалена там атмосфера. Независимость Украины от Москвы, от России – вот какие у них были лозунги. Сторонников нового Союза вокруг не наблюдалось. Через узкий живой коридор в огромной улюлюкающей толпе мы прошли в здание Верховной рады и попали в новое чистилище.

«А Кравчуку мы не верим»

Нас усадили за длинный стол в зале для совещаний рядом с кабинетом Кравчука, а напротив нас расположились хорошо знакомые мне лидеры и активисты «Руха». Они были депутатами парламента, в котором пока что составляли меньшинство, но держались как политбюро победившей партии.

– Давайте без обид, – сказал Чорновил. – Мы отдаем вам должное, вы ТАМ, в Москве, победили эту... коммунистическую хунту. Спасибо от всей души (украинская сторона стола активно закивала), но как там у ВАС дальше... Как дальше пойдет – мы не знаем. И никто не знает. Вы должны понять нас: мы провозгласили независимость, и у нас это серьезно, мы не намерены отступать. Для нас это исторический шанс, который мы не упустим. А Кравчуку мы не верим, хоть он и клянется, что с нами заодно. Слишком часто он раньше менял позицию. Мы не можем рисковать, поэтому пока никаких встреч с Кравчуком с глазу на глаз, чтобы он там что-нибудь сгоряча не подписал, давайте сначала здесь обо всем договоримся».

– Минуточку! – поднялся со своего места депутат Олесь Шевченко (в прошлом – известный диссидент). – Давайте-ка мы народ послушаем... Чтоб у гостей иллюзий не было...

Он открыл балконную дверь, и с улицы ворвался мощный многоголосный гул. На балконе стоял микрофон на стойке – видимо, здесь уже с утра шел митинг. Мы с Шевченко вышли на балкон, увидели площадь в желто-голубых флагах. Гул усилился. Началось скандирование «Незалежнисть! Незалежнисть!», «Украина без Москвы!».

Я коротко выступил. Передал привет от российских демократов, одержавших важную победу. Сказал, что Москва Киеву не враг (раздался свист). «Мы приехали для спокойного, уважительного, честного разговора. Уверен, что братья всегда договорятся. Главное – давайте не позволим никому поссорить наши народы». Ответом было настороженное ворчание, отдельные хлопки и свистки.

Дверь на балкон осталась открытой, и мы вели далеко не братский разговор под гул многотысячной толпы, доносившийся с площади.

Руцкой как глава делегации сказал, что у нас поручение президента России – переговорить с Кравчуком, передать ему устное послание Ельцина. Собеседники насторожились: что это за послание? Я изложил им в самых общих чертах смысл: найти формы сосуществования России и Украины в новой ситуации. Определить, где общее понимание и где спорные вопросы. Выяснить, какая форма союзных отношений устроит Украину. Иными словами, мы приехали не навязывать готовую схему, а обсуждать наши отношения и варианты дальнейшего существования. Это поиск, а не диктат. Главное – не рассориться, закрыв путь к диалогу.

В ответ руховцы предложили нам прямо здесь и сейчас подписать акт признания независимости Украины и зачитать его с балкона перед собравшимися у парламента. Потрясающая идея. Почему-то мне вспомнилась известная картина «Навеки с Москвой», на которой Хмельницкий оглашает вердикт Переяславской рады. Теперь нам предлагали разыграть сцену «Навеки без Москвы».

Мы объяснили, что у нас нет полномочий подписывать дипломатические акты, это компетенция российского президента. Кроме того, давайте сначала взвесим и предусмотрим все последствия. Нельзя губить переговоры на старте. Если вместо прежнего Союза мы сможем учредить какое-то новое государственное образование, то и народам будет легче, и границы между республиками останутся административными. А межгосударственные границы – это отдельная и сложная тема.

В истерической приподнятости

– Ребята, сейчас вы чувствуете себя героями, пока с балкона выступаете, – говорил  Руцкой по-солдатски. – А что вы завтра есть будете? Как завтра нефть, газ к вам пойдут? Сколько они для вас, независимых, будут стоить? А что с армией, с ядерным оружием?

Руцкой, что называется, брал быка за рога, говорил о вещах очевидных, но болезненных. Однако тогда, в состоянии истерической приподнятости, никто из наших собеседников такие аргументы не желал воспринимать. Тогда эти люди с горящими глазами готовы были немедленно умереть за свою идею. И они отвечали нам: не надо нас учить, мы слишком долго этого дня ждали, это наш исторический шанс, у нас ресурсов хватит, мы всегда москалей кормили, так что еще неизвестно, кто будет лучше жить...

За окнами стемнело, там периодически нарастал рев толпы. Руховцы выходили на балкон, общались с народом, подзаряжались революционной энергией и возвращались. Мне снова предложили выйти на балкон: «Дескать, народ встревожен, что Москва давит, могут сюда ворваться».

Я согласился и вышел. Теперь говорил о личном: сам я по паспорту числился тогда украинцем, в Киеве наша семья долго жила, прежде чем переехать в Москву, там остался жить мой брат (позднее он принял украинское гражданство). Я говорил о русско-украинских семьях, о своем отце, который похоронен в Киеве, о надеждах на общее будущее. Слушали внимательно, не свистели. Видимо, человеческое измерение независимости каждый примерял на себя.

К ночи, когда переговоры окончательно зашли в тупик, мы связались с Ельциным и обрисовали ситуацию. Ельцин воспринял неудачу довольно болезненно. Я сказал ему, что какой-нибудь протокол по итогам переговоров все-таки нужно подписать, иначе сам провал станет детонатором, все пойдет вразнос.

Надо записать очевидное: об уважении законных прав и интересов стран, обеспечении свободного потока людей, капиталов, информации и т. д., защите гражданских прав, обмене культурными ценностями – то есть некие общие принципы межгосударственных отношений. А насчет границ – мы можем на этом этапе признать границы только в рамках СССР, то есть административные границы. Ельцин согласился.

Почти всю ночь шла работа над документом. Мы снова и снова возвращались к одним и тем же спорным пунктам: признание независимости, границы, Черноморский флот. Горячие головы с украинской стороны заявляли: «А весь флот наш, он в нашем порту, это наша доля от всех советских ВМС».

Другие требовали немедленно поделить Черноморский флот, определив «долю Украины» в 50%. Причем Россия свою половину должна в кратчайший срок вывести с территории Украины, на которой отныне «не будет иностранных войск и баз».

Я не сдержался и назвал эти требования бредовыми: Черноморский флот – огромная махина, десятки тысяч людей, семьи военных, оружие и сооружения стоимостью на миллиарды долларов, как все это делить и куда выводить? И понимают ли они, что, втянув армию в скандальные разборки, мы быстро дойдем до стрельбы (идиотов вокруг достаточно), прольем кровь и надолго попрощаемся с какими-либо международными договоренностями?

Они все же всерьез опасались Москвы, находились под сильным впечатлением от путча, который – не будем этого забывать – разворачивался не только в Москве, но и на Украине. Варенников же едва не ввел войска и в Киев... И потом южанам, украинцам вообще свойственна избыточная эмоциональность, тяга к символам и  иллюзиям. Многим тогда (украинцам в том числе) казалось, что Москва только и делала, что их обижала, задвигала, а вот стоит им только избавиться от диктата москалей, и тут-то они всем покажут, тут-то они и заживут.

Но на переговорах эта их эмоциональность и богатое воображение сыграли в нашу пользу. Мы работали всю ночь. У меня уже был приличный опыт договорной работы: с конца 80-х нам в Москве часто приходилось сперва спорить до хрипоты, а потом все же искать компромиссы, совместные решения. Я знал, что, когда все выговорятся и устанут, можно будет перейти к составлению договора. В такой ситуации участники острее чувствуют, что переговоры могут завершиться ничем и все время окажется потраченным впустую.

Я предложил написать совместное заявление по поводу декларации независимости, внести в него то, с чем мы согласны, а потом составить лист разногласий. И двигаться дальше.

К четырем часам ночи документ был в основном готов, кроме последнего пункта – признания границ.

Ни о чем по границам не договорившись, легли спать. Мы с Руцким ушли в какой-то малый зал для отдыха и прямо на диванах подремали пару часов. Спали, не раздеваясь, по-походному.

Утром завершали работу над документом. Мы все же настояли на том, что признаем границы между Россией и Украиной «в составе СССР». И руховцы вынуждены были с этим согласиться. Отчасти сыграло роль то, что на 1 декабря в Украине уже был назначен референдум о независимости. Наши партнеры не могли предвосхищать его исход и решать за народ, расписываясь в самозванстве. В немалой степени помогло и опасение, что некоторые украинские территории могут от такого пришпоривания взвиться на дыбы и «самоопределиться». В Крыму как раз тогда резко вверх пошли пророссийские настроения.

Накануне Беловежья

После парафирования протокола нас пустили наконец к председателю Верховной рады Украины. Вместе с нами в кабинет прошли Чорновил, Яворивский, Драч и кто-то еще.

Кравчук выглядел очень усталым – это сразу бросилось в глаза. Бледный, мешки под глазами. Но говорил он с нами напористо, горячо, даже лихорадочно. В глаза не смотрел. Он назвал декларацию о независимости Украины актом «совершенно неизбежным и необходимым». Сетовал на московский путч: «Хорошо, что так все закончилось, а ведь могла быть большая кровь, и к нам бы могло перекинуться. И сколько бы мы вылезали, и какой ценой?» Согласился с подготовленным протоколом: мол, будем жить теперь с Москвой, как США с Канадой. Самое главное, по его словам, не поссориться по поводу границ и армии.

Руцкой почти прервал Кравчука, грубовато спросив: «Леонид Макарович, так вы принимаете решения в республике? Или нам теперь с кем-то другим надо вести переговоры?»

Повисла пауза. Чорновил напрягся и в упор стал смотреть на Кравчука. Тот пожевал губами.

– У нас уже третий день как новая правовая реальность, – ответил он наконец. – Я должен опираться на мнение народа, выраженное через парламент. У меня нет противоречий... с «Рухом»... в вопросах независимости. А дальше – все определит референдум.

Протокол был подписан. Он стал первым документом, подписанным представителями Российской Федерации с Украиной, провозгласившей независимость.

Если говорить о результатах нашего пожарно-спасательного визита, то нам удалось сбить возникшую было волну противоборства Украины с Россией. Ведь следующими шагами могли стать взаимные территориальные претензии, захват армейского имущества, пограничные конфликты и т. д. На Украине уже начали приводить воинские части к присяге на верность новому государству. Эта поспешность спровоцировала несколько острых инцидентов. Горячие головы словно забыли о том, что тогда еще на Украине оставалось ядерное оружие. Позже в результате напряженных дебатов нам удалось переместить в Россию и ядерные боезаряды, и средства их доставки.

Мы улетали с тяжелым сердцем, понимая, что Украина уходит, но в глубине души отказываясь верить в это. Мы еще надеялись, что все опомнятся, остановятся, свершится чудо и мы сможем найти какую-то волшебную формулу нового Союза, которая всех устроит и объединит.

Кончался август 1991 года. Впереди нас ждали декабрь и роковой вердикт Беловежья.

Сергей Станкевич