Попытки осмыслить причины русофобских движений на белорусских и малорусских землях предпринимались как в дореволюционной России, так и сегодня. В основном эти объяснения сводятся к недружественным внешним влияниям - польскому и немецко-австрийскому. Действительно, и у Польши, и у немецких государств были причины желать отторжения Западной Руси от России и посеять смуту и вражду между восточными славянами.

Польское тяготение к западнорусским землям по-своему понятно и даже может вызвать определенное сочувствие. Западная Русь стала для поляков пространством цивилизационной миссии, пространством, где превосходство польской цивилизации, как казалось, проявилось во всем своем величии и блеске. Действительно, массовая полонизация западнорусской аристократии после поражения русского православного лагеря в ходе ряда гражданских войн в Великом Княжестве Литовском зачастую шла добровольно и обусловливалась в том числе привлекательностью польской культуры в сравнении с постепенно приходящей в упадок западнорусской. Да и религиозная уния была не только продуктом насилия и навязывания со стороны поляков, но и осознанного выбора части западнорусского общества с целью вхождения в правящую элиту Речи Посполитой. Ополяченные западнорусы внесли немалый вклад в развитие польской культуры, Вильна и Львов превратились в мощные оплоты «польщизны» на востоке. Поэтому польская фантомная боль по утраченным на востоке землям вполне понятна - эта утрата означала отсечение значительных культурных пластов, без которых польская культура выглядит неполной.

Проблема, однако, в том, что польская цивилизация росла здесь на руинах другой цивилизации - русской, и окончательно превратить Западную Русь в навоз, удобрение для продвижения «польщизны» на восток так и не удалось. В 19 веке под эгидой императорской России на бывших восточных землях Речи Посполитой разворачивается западнорусская реконкиста. Естественно, поляки противились этому как могли, хотя многим уже было понятно, что удержать на польской орбите Западную Русь не удастся. Однако, как говорил известный ксендз Калинка, «если Гриц не может быть моим, то пусть по меньшей мере не будет ни мне, ни тебе». Поэтому, конечно, не подлежит сомнению то, что поляки являются основными авторами антирусских мифов и их распространителями среди белорусского и украинского населения.

Австро-немецкий след в генезисе белорусско-украинской русофобии также вполне очевиден. Вопреки распространенному геополитическому мифу о якобы естественности союза между континентальными державами, на рубеже 19-20 вв. в Южной и Восточной Европе разворачивается столкновение между континентальными гигантами: Россией с одной стороны, Германией и Австро-Венгрией - с другой. Россия стремится усилить свое влияние в центральной и южной Европе, поддерживая панславистское движение, расшатывающее основы австрийской монархии. Со своей стороны, быстро развивавшийся перенаселенный немецкий мир нуждался в расширении своей территориальной базы, которую он мог найти только на востоке Европы.

 Накануне первой мировой войны немецкая геополитическая мысль рождает концепцию Mitteleuropa - «Срединной Европы», пространства, зависимого от Австрии и Германии, куда бы входили балканские страны, Польша и западнорусские земли. На желательность возрождения ориентированной на Германию Польши, включавшей в том числе былые западнорусские владения Речи Посполитой, указывали даже классики марксизма. Вполне очевидно, что реализация этих австро-немецких вожделений была возможна только в ущерб интересам России, что в Германии и Австрии отлично понимали.

Таким образом, задачей австро-немецкой политики было не только устранение русофильского панславизма, но и поддержка антирусских прогерманских движений, подрывающих саму Россию. Связь украинского и белорусского национализма с немцами со всей очевидностью обнаружилась во время как первой, так и второй мировой войны.

Однако представляется вполне очевидным, что объяснить расцвет русофобии на западнорусских землях исключительно внешними факторами никак нельзя. Никакие польские, австрийские или какие-то другие происки не дали бы результата, если бы внутри самой русской культуры и идентичности не было слабых мест, «ахиллесовых пят», которые позволили семенам русофобии укорениться и дать обильные всходы.

Эти «ахиллесовы пяты» порождены драматическим цивилизационным кризисом, который переживает русский мир, начиная с 13 столетия. Кризис этот связан с общим упадком православной цивилизации, к которой принадлежит Русь, и был усугублен монголо-татарским нашествием, нанесшим Руси невосполнимый урон и сокрушившим целостность ее политической структуры.

Великий раскол 1054 года окончательно оформил разделение европейского христианства на две близкородственные, однако остро конкурентные, вплоть до враждебности, цивилизационные традиции - православно-византийскую и римско-католическую. Каждая из них понимала себя как истинного толкователя христианства и отрицала конкурирующую традицию как еретическую. Однако Великий раскол вовсе не означал железного занавеса между христианским востоком и западом. Они вели напряженный диалог с целью убедить оппонента отказаться от его ереси и восстановить христианское единство на своих условиях.

Крещение Руси св. Владимиром по византийскому обряду означало, что в этом цивилизационном споре она занимала сторону восточного христианства. Несмотря на то, что ранние русские князья и церковные иерархи старались уклониться от внутрихристианского конфликта, балансируя между Римом и Константинополем, по мере укрепления православия «восточная» ориентация Руси становилась все более очевидной.

Однако если поначалу западно- и восточнохристианский мир выступали примерно на равных, то с определенного момента восточнохристианский мир переживает драматическое падение, а западный - вырывается в цивилизационные лидеры во всемирном масштабе.

Упадок восточнохристианской цивилизации связан с внутренним разложением и геополитической катастрофой Византии, поглощенной османскими завоевателями. Гибель Византии означала уничтожение цивилизационного ядра православной ойкумены. Накануне окончательного краха греки пошли на унизительную Флорентийскую унию на католических условиях в обмен на так и не оказанную Западом помощь в борьбе против турок. На общем упадочном фоне это был дополнительный травмирующий опыт для всего православного мира.

Славянские народы, принявшие православие от Византии, также переживали геополитическую и культурную катастрофу. Южные славяне оказываются под многовековым турецким игом. Русь подвергается татарскому разорению, ее западные области попадают в зависимость от Литвы и Польши.

Упадок православного мира лишает его возможности быть полноценной альтернативой миру западному. Более того, со временем православные страны вынуждены идти в фарватере Европы, заимствовать ее технологические, экономические, культурные и идейные достижения. Этот опыт - быть в учениках у цивилизационного антагониста - оказывается весьма болезненным. И особенно болезненным он становится для России.

Россия - пожалуй, самая успешная страна «поствизантийского» пространства. Ей в наибольшей степени удается возродить притязания православной цивилизации на роль альтернативы и противовеса западному миру. В то же время, ощущение и переживание собственного отставания от Европы остается постоянным фоном русской культуры. Россия хочет противопоставить себя Европе, при этом постоянно испытывая в отношении Европы комплекс неполноценности. Это порождает ряд болезненных явлений в русской культуре, делающих ее внутренне конфликтной и неустойчивой. Россия живет с чувством постоянной неуверенности в правильности своего цивилизационного выбора. Отсюда - явление «русской русофобии», нездорового западничества, основанного на презрении к русской традиции как отсталой, варварской и неправильной. Ответной реакцией на западничество становится столь же нездоровое воинственное антизападничество. Причем как западничество, так и антизападничество имеют общую природу - комплекс неполноценности перед Западом. Постоянное метание между этими двумя крайностями, неспособность сформировать целостную, сбалансированную идентичность - отличительная черта русской культуры, оказавшейся в зависимости от более сильной и родственной западной цивилизации и в то же время ощущающей свою на нее непохожесть.

В Западной Руси эти негативные кризисные явления оказались усилены многовековой политической и культурной зависимостью от Литвы и Польши, оказавшей колоссальное деструктивное воздействие на западнорусскую идентичность.

Одним из следствий монгольского нашествия было разрушение символичной цельности русского пространства. Древняя Русь была киевоцентрична, Киев был зримым символом общерусского единства. Разорение татарами Киева и опустошение Киевской земли лишили Русь ее символического центра. В условиях татарского разорения ни о каком новом «собирании Руси» не могло быть и речи: ни один из русских центров не имел для этого ни достаточного авторитета, ни реальных возможностей. Русские земли оказывались предоставлены сами себе и были вынуждены выживать поодиночке.

В этих условиях происходит подчинение Западной Руси Литве. В сложившихся обстоятельствах власть языческой Литвы выглядела меньшим злом в сравнении с татарским игом. Закономерным оказывалось и сближение литовско-западнорусских земель с Польшей. В это время над Восточной Европой, помимо татарской угрозы с востока, нависла угроза и с запада, от немецких крестоносцев, обосновавшихся в Прибалтике. Поэтому консолидация Польши, Литвы и Западной Руси для борьбы с этой угрозой была вполне оправданной.

Однако следствием политического объединения Литвы и Польши стало то, что Западная Русь оказалась под властью католических элит. С этого времени Западная Русь входит в близкий контакт с западноевропейской культурой - контакт, к которому она не была готова.

Западная Русь в этот период переживает комплексный цивилизационный кризис, обусловленный кризисом православной традиции в связи с упадком Византии и усугубленный татарским разорением и распадом общерусского единства. Западный мир, напротив, входит в фазу цивилизационного подъема эпохи Возрождения. В этих условиях Западной Руси было весьма сложно устоять перед западными влияниями, хлынувшими сюда посредством Литвы и Польши.

Стагнирующая, потерявшая цивилизационную динамику западнорусская православная культура не выдерживает натиска этих западных влияний. Предпринимаются попытки ее реформирования на западноевропейский манер. Франциск Скорина, по всей видимости, еще в Полоцке обращенный в католичество францисканской миссией и подпавший под влияние гуситского движения в Чехии, осуществляет свои переводы Библии и других священных текстов, предваряя их собственными предисловиями в духе европейского гуманизма. Среди западнорусского городского и шляхетского сословия распространяется увлечение разного толка протестантскими учениями. Наиболее видными представителями западнорусского протестантизма принято считать В. Тяпинского и С. Будного. Возникает своего рода феномен «неправославной Руси»: эти люди манифестировали свою русскую идентичность, однако находились под сильным влиянием западноевропейской культуры и покинули русскую православную традицию. Это была попытка внедрить в западнорусскую культуру новейшие для того времени достижения европейской религиозной и философской мысли.

Но, в конечном счете, путь Скорины-Будного-Тяпинского оказался тупиковым. Основная масса православных не приняла их культурных и религиозных экспериментов. Для тех же, кто разочаровался в православии, закономерным становился уход от русскости вообще. В условиях возраставшего социального престижа польской культуры это означало полонизацию, которой в первую очередь было подвержено аристократическое сословие.

Польский натиск, в конечном счете, спровоцировал мобилизацию западнорусских православных сил в 16-17 вв. Развивается братское движение, призванное интеллектуально оздоровить западнорусское православие. К этому же времени относятся первые попытки обращаться к Москве как новому общерусскому центру, наследующему Киеву.

Однако западнорусское православное возрождение 16-17 вв. оказалось неполным, противоречивым и, в конечном счете, потерпело поражение на большей части западнорусских земель, за исключением левобережной Малороссии, перешедшей под власть Московского государства. Братское движение встречает мощное противодействие со стороны церковной иерархии, опасающейся за свою власть. В этой среде вызревает и оформляется идея религиозной унии с Римом.

Уния стала еще одним проявлением той внутренней смуты, которую переживала «послекиевская» Русь, а также ее внутренней слабости, неуверенности в собственных силах. В унии сочетался целый комплекс факторов. Были тут и своекорыстные побуждения церковной иерархии, желавшей избавиться от фактически изгойского статуса представителей «терпимой» конфессии и уравняться в правах с католическим духовенством. В унии выразилось и своего рода душевное расстройство многих западнорусских православных, в сознании которых боролись привязанность к вере и обычаям предков с пониманием превосходства западной культуры. Уния для них становилась своего рода компромиссом - униаты примыкали к более сильной в их глазах цивилизации, при этом сохраняя особую субъектность, наследующую предшествующей традиции русского православия. Показательна в этом плане судьба Мелетия Смотрицкого - защитника православия, который в конце жизни принял унию. Как представляется, тут имела место не «измена», а своего рода акт отчаяния, попытка спасти православие путем «почетной капитуляции» перед лицом превосходящих сил противника.

Уния, в конечном счете, лишь дополнительно ослабила западнорусское общество, расколов его между униатами и сторонниками «старого» православия, а также способствовала дальнейшей полонизации Западной Руси и деградации местной русской идентичности.

Не было единства и в православном лагере. Наметившаяся ориентация на Москву как на новый общерусский центр разделялась далеко не всеми. Многие как духовные (Сильвестр Коссов), так и светские лица продолжали ориентироваться на Речь Посполитую, все еще рассчитывая на достижение некого компромисса между православными и католиками. Отсюда, например, проистекают многочисленные метания и измены малороссийских гетманов (Брюховецкий, Выговский, Мазепа).

Столь неоднозначное отношение к Москве православных Речи Посполитой объясняется тем, что общерусская идея в ее новой «москвоцентричной» редакции в 17 веке еще находилась на стадии формирования, и Москва все еще не обрела авторитета в качестве нового общерусского центра. В 17 веке еще была свежа память об опричном терроре Ивана Грозного, многочисленные беженцы от которого оседали в литовско-польской Руси. Еще более свежа была память о московской Смуте, когда Московское царство балансировало на грани коллапса. Очевидно, давала свои всходы и антимосковская пропаганда поляков, распускавших слухи о «варварстве» и «азиатстве» Москвы.

Эти колебания дорого стоили православным Белоруссии и правобережной Украины: дополнительные сто лет польско-литовского господства окончательно низвели Западную Русь на уровень «попа и холопа». Православное возрождение захлебнулось в крови казацких восстаний и польско-московских войн середины 17 века, практически полностью уничтоживших западнорусскую православную городскую культуру - авангард русско-православного сопротивления Польше. Православное население городов либо физически истребляется, либо уходит в Москву, либо обращается в унию. Опустевшие западнорусские города становятся объектами польско-еврейской колонизации и превращаются в форпосты польского господства над западнорусской крестьянской массой, окончательно утратившей свою элиту. Это была настоящая цивилизационная катастрофа, масштабы которой адекватно не оценены поныне.

О жалком состоянии западнорусского православия уже в начале 18 века свидетельствует следующий эпизод. Во время Северной войны, когда русские войска заняли Полоцк, Петр I предлагал местной православной общине вернуть отнятый униатами древний Софийский собор. Однако православные отказались, опасаясь мести униатов после ухода русских войск. Итогом этого стал взрыв порохового склада, устроенного в отнятом у униатов соборе, уничтоживший древнерусскую святыню, на месте которой униатами была позднее возведена барочная католическая базилика, возвышающаяся на берегу Двины и поныне.

Впрочем, свою долю вины за трагедию Западной Руси несет и Москва, для которой долгое время было характерно высокомерно-недоверчивое отношение к Западной Руси, подвергшейся в глазах московских людей «тлетворному влиянию» латинизации. Как отмечал А. Пыпин, «руководствуясь непосредственным соображением, что русское может быть только такое, какое оно было в Москве, московские люди не думали о том, что это западное русское издавна жило особняком от восточной Руси и тем самым могло приобрести свои несходные черты. <...> Известно, какими недоразумениями и недоверием сопровождались первые встречи московских людей с учеными киевлянами и белорусами, <...> эти недоразумения являлись и при встречах на месте с населением западного края, напр., в походах царя Алексея Михайловича в «Литву». Москва, воспринимая себя в качестве наследника и преемника Киева, вместе с тем, слишком мало внимания уделяла делам Западной Руси, земли которой и составляли историческое ядро древнерусского государства. Более того, в сознании московских людей, очевидно, формировалось противопоставление себя как «истинных русских» «литовцам и черкасам» (то есть белорусам и малорусам), находившимся под иноверной польской властью. Подобному отчужденному отношению, по-видимому, немало поспособствовало и распространение унии в Западной Руси.

Присоединение Малороссии было, по сути, навязано Хмельницким Москве, не желавшей ввязываться в войну с Речью Посполитой. На короткое время, когда царь Алексей Михайлович объединил почти все западнорусские земли под своей властью и принял титул «царя всея Великия, Малыя и Белыя России», казалось, что общерусская идея вновь восстала из забвения. Однако вскоре Белоруссия и правобережная Украина опять оказываются под польско-литовским владычеством, и уже до самых разделов Речи Посполитой Россия не предпринимает никаких попыток вернуть эти земли. Во время Северной войны войска Петра хозяйничают в Речи Посполитой, однако Петр не делает здесь никаких территориальных приобретений, несмотря на то, что казаки украинского правобережья просят принять их в русское подданство.

Разделы Речи Посполитой означали лишь механическое государственное соединение западнорусских земель с Россией - вплоть до середины 19 века здесь продолжают господствовать польские порядки, а русское  общество смотрит на этот край как на польский. Только в 1830-е гг., после первого польского восстания, русское правительство начинает проводить осторожную политику по поддержке русских начал в крае. Кульминацией этой эпохи становится воссоединение униатов. Однако окончательно российское общество открывает для себя скрытую волнами польского потопа западнорусскую Атлантиду после восстания 1863 г.

Таким образом, запоздалое западнорусское возрождение начинается только к середине 19 века. К этому времени культура большей части Западной Руси (Белоруссия, правобережная Украина, Галичина и Закарпатская Русь в составе Австрии) пребывала в состоянии глубочайшего упадка. «Высокая» городская и аристократическая культура была тотально полонизирована. Крестьянство - собственно белорусы и малороссы, влачило жалкое существование в крепостной зависимости от ополяченных панов. Православие пребывало в угнетенном состоянии и во многих местностях было вытеснено унией. Внутри самой унии шли интенсивные процессы полонизации и латинизации.

Тем не менее, западнорусское самосознание было угнетено, но не уничтожено, и оно начало пробуждаться. Несомненно, этому способствовало возвышение и усиление России, придавшей русскости имперские величие и блеск. Русскость, капитулировавшая и отступавшая перед «польщизной» на западе, на востоке не просто сохранилась и выжила, но и пошла в цивилизационный рост. Русская цивилизация теперь не только не уступала польской, но и начинала превосходить ее. Русь и Польша поменялись ролями. Если раньше Русь падала и отступала, а Польша возвышалась и росла, то теперь все было с точностью наоборот: поляки превратились в безгосударственный периферийный народ, в то время как русские входили в зенит могущества.

Мощный цивилизационный импульс, возникший на востоке Руси, не мог не отозваться и на западе. Пример России возвращал русскости престиж и привлекательность, именно поэтому западнорусская идентичность начала пробуждаться от летаргического сна и отвоевывать утраченные под натиском «польщизны» позиции.

Показательна в этом отношении судьба унии. Несмотря на засилье полонизации, уния все же хранила в себе русское церковное и национальное предание. Под влиянием России в среде униатов пробуждается интерес к русской старине, возникает стремление восстановить традиционную православную обрядовость. Угнетенное положение униатской церкви и русской народности по отношению к польско-католическому меньшинству вызывает все большее раздражение. Иосиф Семашко писал, какое впечатление на него произвел контраст между богатыми и ухоженными православными храмами Великороссии и убогими бедными униатскими церквами Белоруссии. Все это, в конечном счете, приводило сознательных русских униатов к разочарованию в унии и стремлению воссоединиться с русской православной церковью. В России этот процесс был организованно завершен ликвидацией унии в 1839 году (в Холмской Руси, пребывавшей в составе Царства Польского, несколькими десятилетиями позднее). Аналогичные тенденции имелись в среде галицких и закарпатских униатов, однако здесь организованный переход из унии в православие блокировался австрийскими властями, а впоследствии Вене и Ватикану удалось превратить унию в мощное орудие украинизации.

Однако западнорусское возрождение 19 века, как и возрождение 16-17 веков, оказалось противоречивым и незавершенным. Во многом это объясняется теми внутренними противоречиями русской идентичности, о которых говорилось ранее. Послепетровская Россия парадоксальным образом сочетала в себе чувство собственного цивилизационного величия и исключительности с комплексом неполноценности перед Западом. Наравне с патриотическими, православно-мессианскими и панславистскими настроениями развивается нездоровое, самоуничижительное русское западничество. Этому немало способствуют объективные социальные противоречия и изъяны государственного устройства Российской империи: косный громоздкий бюрократический аппарат, социальная архаика, негибкая «казенная» официальная идеология, сыгравшая большую роль в дискредитации православия и патриотизма в глазах «прогрессивной» интеллигенции. Именно фрондирующая западническая интеллигенция, впоследствии дополнительно зараженная и радикализованная революционным марксистским социализмом, в конечном счете, станет могильщиком Российской империи.

Внутренние противоречия русской идентичности, в конечном счете, сделали возможным появление русофобских национал-сепаратистских движений в Западной Руси. Феномен «русской русофобии», хорошо известный в среде столичных московско-петербургских западников, на западнорусских землях обрел форму регионального сепаратизма.

Многовековое разделение Руси привело к объективной дифференциации восточного славянства на три этноязыковые и историко-культурные группы - белорусов, чьи исторические судьбы оказались тесно переплетены с Великим княжеством Литовским, малорусов, сформировавшихся в юго-западной Руси, на обломках древней Киевщины и Галицко-Волынского княжества, и, наконец, великорусов - самой мощной и многочисленной ветви, связанной со становлением Московского государства, которое со временем выступит в роли нового собирателя Руси. Эта дифференциация была достаточно очевидной и привела к появлению формулы «триединого русского народа», т.е. русского народа как совокупности трех основных исторических и этнографических областей Руси.

Однако выработка этой формулы триединства столкнулась с определенными трудностями. Вполне естественно, что русское триединство так или иначе оказывалось «москвоцентричным», то есть ориентированным в первую очередь на культурно-языковые образцы Великороссии, ставшей ядром Российской империи и центром притяжения для западнорусских земель. Однако подобная «москвоцентричность» входила в определенный диссонанс с региональной идентичностью и патриотизмом, сформировавшимися в Западной Руси в период ее обособленного существования.

В первую очередь это касалось Малороссии - наиболее успешной части Западной Руси, оказавшей упорное сопротивление польской экспансии и вошедшей в состав Российского государства на договорных началах в качестве автономного субъекта. Малороссийские элиты успешно интегрировались в социально-политическую систему России, внесли немалый вклад в российское государственное строительство и становление общерусской культуры. Оборотной стороной этого был сильный региональный патриотизм, стремление сохранить региональное своеобразие, повысить его престиж. Малороссы, сыгравшие очень значимую роль в становлении современной русской культуры, одновременно парадоксальным образом оказывали последовательное сопротивление национальной унификации на ее основании.

Особую роль сыграл языковой фактор. Малорусские говоры отличались наиболее выраженным своеобразием в сравнении с великорусскими, к тому же, впитали значительный пласт польской лексики. Региональный малорусский патриотизм обретает и языковое измерение. В первой половине 19 века в Малороссии идет двоякий процесс: наряду с формированием и распространением общерусского литературного языка предпринимаются активные попытки литературной обработки малорусских говоров. Многие малороссийские авторы пишут как на общерусском, так и на малорусском (например, автор знаменитого романса «Очи черные» Евгений Гребенка). Это закладывает предпосылки для конкуренции двух литературных стандартов и тех языковых баталий, которые развернутся на Украине позднее.

В малорусской среде получают распространение идеи «двусоставной Руси», «двух русских народностей» - не отвергающие фундаментальное русское единство, но представляющие его в виде двух равнозначных вариантов русскости. Это был своего рода «русский федерализм», в котором угадывалась оппозиция «московскому централизму».

Белорусский региональный и этноязыковой патриотизм был выражен значительно слабее, но по мере национального пробуждения Белоруссии, ее освобождения от польского гнета пробуждается и он - в том числе под влиянием сложившихся к тому времени малорусских образцов.

Со временем этот региональный патриотизм в наиболее радикальных своих формах трансформируется в антирусский сепаратизм. Причиной тому во многом стал тот характерный для русской культуры западнический комплекс неполноценности, речь о котором шла выше. Рассуждения об отсталости и варварстве России породили своего рода «комплекс азиата», выразившийся в гиперболизации негативного наследия монголо-татарского ига в русской истории. Причем речь шла не только о культурно-политическом воздействии татар на русских, но и о биологическом. Расхожая фразочка «потрешь русского - найдешь татарина» была не просто метафорой. В начале 20 века в моду вошли расовые теории с их скрупулезными подсчетами процентного соотношения кровей и измерениями черепов, благодаря которым широко распространяется миф о татарских и финно-угорских примесях, якобы испортивших саму природу русских.

Этот «азиатский комплекс» значительно снижал привлекательность русской культуры и, в конечном счете, подтолкнул часть западнорусских регионалистов к национальному сепаратизму. Собственно, белорусско-украинский сепаратизм стал зеркальным отражением великорусского «азиатства». Как украинские, так и белорусские национал-сепаратисты рубежа 19-20 веков в большинстве своем не отказываются от концепта русскости, однако «русскость» белорусов и украинцев в данной трактовке - это принадлежность к истинной, настоящей Руси, которая, в свою очередь, является неотъемлемой частью европейской цивилизации, в противовес «отатаренной» Великороссии. В частности, именно в таком ключе трактует «русскость» белорусский поэт-сепаратист Максим Богданович.

Впоследствии тема «настоящей европейской Руси» в противовес «татарской Москве» стала атрибутом преимущественно украинского движения, для которого было жизненно важным присвоить историческое наследие Киевской Руси. Белорусское движение, уступая «русскую» тему украинцам, постепенно дрейфует в сторону литвинского мифа и отказа от русскости как таковой. Примечательно, что начало белорусскому литвинизму положил все тот же Максим Богданович в своем стихотворении «Литовская Погоня». Однако литвинский миф точно так же основан на противопоставлении «европейцев литвинов» и «азиатов москалей».

Немалую роль в развитии белорусско-украинского сепаратизма, безусловно, сыграли поляки. Польская экспансия на западнорусские земли вполне закономерно требовала идеологии, оправдывавшей владение этими изначально не польскими территориями, а также пресекающей как московские притязания на Западную Русь, так и москвофильские настроения среди самих западнорусов. Как отмечает О. Неменский, в польской культуре сложилось специфическое зауженное представление о Руси. «Русь» для поляков ограничивается западнорусскими владениями Речи Посполитой и противопоставляется «Москве». «Русь» воспринимается как близкородственная полякам славянская страна, добровольно вошедшая в государственный и религиозный союз с Польшей и ставшая неотъемлемой частью польского Отечества. Важным символом единства поляков и западнорусов становится уния. Уния, по сути, означала превращение западнорусов в «поляков восточного обряда». Ликвидация унии в Российской империи была воспринята польским обществом весьма болезненно и впоследствии многие польские деятели - от ксендза Валериана Калинки до Викентия Калиновского - вели активную проунионную пропаганду, так как возрождение унии виделось им залогом возвращения Западной Руси в польское национальное пространство. В противовес «Руси», «Москва» для поляков - это темное азиатское царство поверхностно славянизированных финно-татарских бастардов.

Польские взгляды на «Русь» и «Москву», а также антимосковские предубеждения частично проникают и в западнорусскую среду. Для многих западнорусских текстов эпохи Речи Посполитой характерно противопоставление «Руси» и «Москвы», очевидно, возникшее под польским влиянием.

После ликвидации Речи Посполитой России так и не удается до конца устранить польское влияние на западнорусское общество. Поляки не смогли превратить Западную Русь (которая, в польской терминологии, только и есть «Русь») в одну из провинций Польши, однако польская мифология становится важным подспорьем для формирования белорусско-украинского национал-сепаратизма.

Интересно также и то, что ре-интерпретацию польского мифа о «Руси» и «Москве» в терминах белорусско-украинского национал-сепаратизма в значительной мере осуществляет местная польская шляхта. Для ополяченной шляхты белорусских и украинских земель всегда был характерен особый местный патриотизм и память о своем изначально не польском, а литовском или русском происхождении. Отсюда - известные формулы, выражавшие идентичность этих социальных групп - «роду литовского/русского, нации польской». Кризис польской идеи, обусловленный провалом всех попыток восстановить Речь Посполитую, приводит к трансформации национального сознания у части этой социальной прослойки. Региональный патриотизм, тесная связь с белорусской и украинской крестьянской средой, народническое увлечение фольклором и этнографией, характерное для России 19 века, - все это подталкивает часть мелкой шляхты, разочарованной в «польщизне», к конструированию особой идентичности, отличной как от русской, так и от польской. Разочаровавшись в «польщизне» и, в то же время, как выходцы из польской культуры, будучи не в состоянии признать русского характера Белоруссии и Украины, часть шляхты провозгласила идею самостоятельного белорусского/украинского народа, наполнив ее характерными для польской среды антирусскими предубеждениями. В 1860-х гг. среди шляхты правобережной Украины распространяется т.н. «хлопоманство». Белорусское народничество распространяется в мелкошляхетской среде как следствие фрустрации после поражения восстания 1863 года.

Многочисленная мелкая шляхта, проживавшая преимущественно в белорусско-литовских губерниях, представляла собой весьма взрывоопасный материал, активно пополнявший ряды революционеров и национал-сепаратистов. Значительная часть этой прослойки в свое время не прошла разбор дворянства и утратила свои сословные привилегии, вполне закономерно затаив обиду на Россию. Еще одной группой, потенциально не лояльной России и склонной к национал-сепаратизму как форме протеста, были так называемые «упорствующие» - сильно ополяченные униаты, которые были обращены в православие, однако сохраняли тяготение к католицизму. Часть из них в открытую добивалась своего права перейти в католичество, другие, будучи формально православными, сохраняли многие бытовые привычки и традиции, сложившиеся под влиянием польско-католической культуры, в том числе и польские предубеждения против России. Как представляется, из семьи таких «упорствующих» был поэт Якуб Колас. Во всяком случае, текст его во многом автобиографической поэмы «Новая земля» заставляет так думать.

Белорусский и украинский сепаратизмы развиваются в контексте общероссийского революционного движения. Очень быстро их родовыми чертами становятся социалистическая ориентация и воинственный «освободительный» национализм, направленный как против Польши, так и против России. Вполне закономерно эти движения оказываются в своей стихии во время революции 1917 года и превращаются в попутчиков большевиков.

К этому следует добавить, что специфическая смесь национализма и социализма, характерная для белорусского и украинского национал-сепаратистских движений, привела к тому, что многие их последователи стали эпигонами нацизма и активно сотрудничали с гитлеровской Германией (бандеровщина, активный коллаборационизм белорусских националистов во время Великой отечественной войны). Примечательно, что культ коллаборантов как национальных героев остается хорошим тоном в белорусском и украинском национализме по сей день.

Таким образом, белорусский и украинский сепаратизмы формируются в рамках русского протестно-революционного движения рубежа 19-20 веков. Причинами этого движения были как объективные изъяны внутреннего устройства Российской империи, так и специфический западнический комплекс неполноценности, характерный для послепетровской русской культуры. Именно этот комплекс неполноценности позволил актуализировать в Западной Руси польский миф о противостоянии «европейской» Руси и «азиатской» Москвы и создать националистические идеологии, борющиеся за освобождение белорусов и украинцев как народов, угнетенных «варварской» Россией.

Аналогичным образом белорусский и украинский национал-сепаратизмы сработали и при распаде СССР. Внутренний кризис советского государства, усугубленный все тем же комплексом неполноценности перед Западом (который за годы советской власти приобрел еще более гипертрофированные и уродливые черты) вновь позволил выдвинуться «борцам за свободу, европейский выбор и независимость от азиатской России».

В начале 21 века кризис русской цивилизации вступил в новую стадию. Как и после татарского погрома, после большевитского погрома у нас сегодня нет привлекательного проекта, способного вернуть престижность русской идее и консолидировать разобщенное восточное славянство. Западнический комплекс неполноценности цветет пышным цветом и активно поддерживается извне. Сепаратизмы, аналогичные белорусскому и украинскому, зарождаются уже и внутри России. Особенно показательны попытки сконструировать миф Новгородской Руси как якобы европейской альтернативы «Московской Орде».

Впрочем, русский мир имеет богатый опыт по выходу из такого рода кризисов. Хочется верить, что так будет и впредь. Главнейшей задачей на этом пути является избавление от западнического комплекса неполноценности, который постоянно подтачивает наши силы и веру в себя.

Всеволод Шимов